«Бывало, лежишь и думаешь: «Фу, уродски, тупо». А потом вспоминаешь, где ты и почему»

Ветеринара-анастезиолога-реаниматолога задержали прямо на работе, дали сутки, а потом возбудили уголовное дело и приговорили к трем годам заключения за участие в протестах 2020 года.

Сейчас Яна Журавлева живет в Гданьске. Она наконец-то воссоединилась со своими котиками и возвращается в профессию после трех лет заключения.

— В 2020-м я не скрывала свою позицию, фотографии с маршей выкладывала в Instagram, профиль у меня был открытым. За участие в протестах меня несколько раз судили по «административкам» и давали штраф, — вспоминает собеседница «Салідарнасці». — Потом был год затишья: после такой травмы надо было себя как-то спасать, и я еще больше углубилась в работу. Работала очень много – на износ.

«В заключении я почти не плакала. Когда озвучили приговор, подумала: «Охренеть, три года»

В ноябре 2021-го девушку задержали на рабочем месте. Сначала ей дали сутки, а потом завели уголовное дело и перевели в СИЗО. В письмах на свободу Яна никогда не описывала трудности, с которыми приходилось сталкиваться.

— В мое уголовное дело добавили эпизод, за который я уже заплатила штраф по административной статье. Я говорила, что уже понесла за это ответственность, но силовикам и суду было все равно. Было очень обидно.

У меня есть углубившийся паттерн поведения, что я должна быть сильной. Наверное, это из детства. Я не писала в письмах о ментальных страданиях, которые испытывала каждый день.

Конечно, там тоже бывает разное настроение, особенно в зависимости от места: Окрестина, Володарка, гомельское СИЗО и колония — это все разные миры, хотя, казалось бы, одна система.

В заключении я почти не плакала. Когда озвучили приговор, подумала: «Охренеть, три года». Я человек деятельный, и находиться в неволе было очень больно.

Вообще за три года «больно» было много раз. Но я не хотела показывать свою слабость ни слезами, ни в письмах. Все послания проходят цензуру. Поэтому не хотелось пускать администрацию СИЗО или колонии в свою голову.

Там нет личного пространства, тебя могут унижать, заставлять делать тяжелую работу, ходить в убогой одежде, и твоя голова — единственное, что у тебя остается. Поэтому каждый раз, когда было больно, я думала: «Так, дисциплина, не даем залезть им в голову».

«В колонии можно участвовать в каких-то «движухах», можно рисовать плакаты. Но там, где есть желание навести порядок, умирает все — жизнь, творчество»

В неволе Яна пыталась находить себе разные развлечения: слушала и анализировала чужие истории, рисовала и очень много читала.

— На Окрестина я любила послушать чужие истории. Столкновение разных миров — это очень интересно.

С «политическими» девочками мы играли в игры. С одной политзаключенной мы достигли такого взаимопонимания в «крокодиле», что могли показать мезальянс или зашкаливающую турбулентность — и мы реально быстро отгадывали. Еще мы обсуждали сюжеты фильмов и книг, кто что помнит.

Потом я вспомнила, что в детстве рисовала. Что-то екнуло, захотелось. Попросила передать цветные карандаши. Сначала не очень получалось, а потом все лучше и лучше. Если кому-то приходили открытки, я их срисовывала, но не под копирку, оставляя место творчеству.

В колонии я практически перестала рисовать. Во-первых, не было времени. Во-вторых, там нельзя словить это «натхненне».

В колонии можно участвовать в каких-то «движухах», можно рисовать плакаты. Но там, где есть желание навести порядок, умирает все — жизнь, творчество. Ничего оригинального там быть не может. Был даже утвержденный план, как это должно выглядеть — название стенгазеты, тема (обычно про наркотики или советский праздник), где надо поставить свою подпись. Про какое творчество может идти речь?

Ну а основным моим хобби было чтение. Уже не вспомню точно, кажется, за три года я прочитала около 170 книг. У меня был квест — прочитать больше хорошей литературы. Я знала, что на воле столько времени для этого не найду.

«Сейчас вы сильнее, я признаю вину — по крайне мере так у меня есть шанс сохранить здоровье»

Собеседница «Салідарнасці» вспоминает, что в заключении поставила себе цель не нарушать внутренний распорядок, чтобы сберечь себя. На суде беларуска также признала вину.

— Это было неприятно (признать вину — С.). Но надо понимать, что кого-то протаскивают по «хорошим сценариям», а кого-то… Капают со всех сторон, что тебе нужно сделать. В моем случае даже адвокат. Иногда я думала: ты меня пришла защищать от «следака» или наоборот?

Тебе с самого начала показывают, что с тобой могут делать все, что угодно. Я восхищаюсь людьми, которые не признали вину. Хотя, мне кажется, сравнивать громкие кейсы с «простыми» не стоит.

К сожалению, там приходится выживать. Поэтому надо было сказать: сейчас вы сильнее, я признаю вину — по крайне мере, так у меня есть шанс сохранить здоровье.

В колонии я тоже принципиально делала то, что от меня требуют, как бы это не было неудобно. Я не могла поменять правила, поэтому делала все возможное, чтобы их соблюдать. Старалась показать, что не буду «проблемой». Не хотела их недооценивать — они там имели абсолютную власть.

Мне было важно соблюсти баланс: остаться человеком, не идти на сделку с совестью, но при этом понимать, что там ты ничего никому не докажешь, что тебя там не слушают. Конечно, проблемные ситуации были. Но в целом я не была им интересна: не было громкого кейса.

Вот, в чем еще был мой баланс: не быть проблемой для администрации, но и не быть проблемой для осужденных. Уметь со всеми вежливо разговаривать — и с администрацией, и с осужденными, но не давать себя нагнуть больше, чем тебя уже нагнули.

— В начале вы сказали, что за три года вам было больно много раз. Можете поделиться, что приходилось переживать?

— Я очень больно переживала период без работы. Из-за это я пыталась там не ассоциировать себя с ветеринаром. Я была швеей, в каких-то моментах клоуном (когда надо было веселить тех, кому грустно), но я не была ветеринаром.

Когда девочки узнавали, что я ветеринар и что-то спрашивали, я могла снять «корону» швеи и что-то им подсказать. Но это было очень энергозатратно. Я могла 10 минут рассказывать, как правильно поступать с котиком или собачкой, а потом перерыв заканчивался, надо было снова идти шить, и это как молотком по голове.

Бездействие — это очень тяжело. Я привыкла что-то делать и не пускать ничего на самотек. А там ты ничего не контролируешь — просто сторонний наблюдатель.

«Блин, люди, вы чего, можно же жить по-другому?! Подумать и сделать лучше!»

— Бывшие политзаключенные женщины, с которыми я общалась раньше, говорили, что из всего заключения самым сложным для них было находиться в гомельской колонии. Как было у вас?

— Многие бытовые моменты меня там не беспокоили. Меня это беспокоит сейчас. После освобождения пришлось идти к косметологу, восстанавливать волосы. Все-таки в тюрьме ты не молодеешь.

После того, как меня уже туда засунули, я пыталась вопросов себе не задавать. Да, бывало, лежишь и думаешь: «Фу, уродски, тупо». А потом вспоминаешь, где ты и почему.

Многие из работников колонии там реально выполняют свою работу. Это, наверное, самое страшное. Иногда даже руки опускались, когда смотрела на это. Блин, люди, вы чего, можно же жить по-другому?! Подумать и сделать лучше!

— Вы сказали, что иногда были «клоуном». Веселили тех, кому было грустно. Вы освободились полгода назад, какие настроения тогда были среди политзаключенных?

— Мы все индивидуальны, у всех разное видение жизни, не у всех совпадает мнение по разным вопросам. Я помню по Окрестина, что в таких местах допускать грустинку нельзя — через два дня это уже «заразит» всех. Поэтому, как только видишь, что человек начинает загоняться, лучше его отвлечь. И не только для него, а для всех.

Не могу сказать, что я проследила какие-то настроения. Когда я выходила, уже началась практика помилований. И за счет того, что за все время начало происходить хоть что-то хорошее, у людей появилась хоть какая-то надежда. Температура немного поменялась. Там тяжело и там никто не хочет находиться.

Конечно, мы обсуждали помилования. С самого начала я думала, что просто написать помилование — это бесполезно. И это, как мне кажется, оправдалось. Потому что когда реально захотели отпускать, только тогда в этом появился смысл. Когда надо — дадут понять, что уже можно выйти.

«Не было ощущения, что я вернулась домой. «Это» запретили, «этих» посадили»

После освобождения, вспоминает Яна, ее терзало много мыслей о будущем. С одной стороны, девушка не хотела уезжать из страны, с другой, она ощущала, что «Беларуси сейчас не нужна».

Спустя несколько дней после освобождения Яна все же покинула Беларусь.

— Возвращаешься в Минск, видишь знакомые места, а у тебя вообще ничего не екает. Очень грустное ощущение. Как будто ты стоишь и смотришь со стороны. Не было ощущения, что я вернулась домой. И я ничего не могла с этим сделать. Я знала, что вот это запретили, вот этих посадили — и это очень больно. Дома у тебя уже нет.

Многое, что пришлось пережить девушке в заключении, догоняет ее сейчас в жизни на свободе.

— Большая часть боли — это недосказанность. Когда я переехала, сняла квартиру и наконец-то смогла нормально спать, меня накрыло. Я плакала по любому поводу. Первые два месяца я могла плакать даже из-за чего-то милого. Например, увидела, как спасли котика. Я столько раз делала это сама, я столько видела ужасного на своей работе, но я все равно плакала! Видимо, организм отпустил.

Сначала меня это ужасало, ведь я такой раньше не была. Потом я в себе это приняла и сказала: ты сидела в тюрьме, сейчас ты в не лучшем ментальном состоянии, но ты находишь силы идти вперед. И круто, что ты себя принимаешь, что ты можешь позволить себе быть слабой.

— Заключение как-то изменило вас?

— Я стала очень тревожной. Работаю сейчас с психологом. Вообще начать жить заново тяжело. Но я посмотрела своим страхам в лицо и признала, что, например, в плане профессии я сейчас хуже, чем была. Я боюсь многое делать, переспрашиваю. Я сказала своей коллеге, что буду задавать вопросы даже если знаю ответы.

В заключении у меня был опыт, где я не могла ни на что повлиять. Даже режим дня мог поменяться. Например, по воскресеньям днем было свободное время, могла запланировать порисовать, а потом всем прилетает какое-то наказание.

То есть я постоянно находилась как будто на низком старте, думала, что может произойти что-то ужасное. Поэтому сейчас мне сложно. Потребовалось мужество, чтобы признать, что сейчас мне нужна помощь.

То, что со мной произошло, показало мне, что не надо рассчитывать только на себя. Это, конечно, круто — мочь все самой. Но люди рядом — это тоже важно. Плюс я стала больше беречь себя, прислушиваться к своим желаниям и заботиться о здоровье.

Казалось бы, там убивается индивидуальность, но нельзя что-то резко ограничивать, потому что чем больше действий, тем больше противодействий.

А еще после колонии у меня аллергия на черные вещи. Раньше любила носить черные спортивки, байки, а сейчас не могу на них смотреть. В колонии нам выдавали одежду, а из своей можно было носить только черную или темно-синюю. Но в основном все «гоняли» в черной.

После переезда мне надо было все вещи покупать заново. Я еще не всем закупилась. Но, похоже, черного в моем гардеробе не будет. Почему-то даже не на малиновое (такого цвета форма в женской колонии — С.), а именно на свои черные шмотки. Почему-то это самый большой триггер оттуда. Прямо как отрезало.

— После возвращения в Минск вы не почувствовали, что вернулись домой. Как думаете, вы еще сможете ощутить то самое чувство дома?

— У меня в приложении погоды несколько городов. Гданьск, Варшава, Белосток, Тбилиси и Минск. Я недавно открываю и там показывает, что я в Гданьске. И написано «дом». И меня так переклинило. Теперь мой дом тут? Это странное ощущение. Ну правда, а где мой дом?

Вспомнила, что в колонии у меня была мультяшная наклейка с котиком с надписью «дом там, где твои коты». Мои коты в Гданьске, значит, наверное, мой дом здесь.

Когда я в 17 лет уезжала из Минска учиться в Витебск, то слушала песню «Город детства» «Гражданской обороны». И я тогда словила такую грустинку: было ощущение, что прощаюсь с детством. Наверное, сейчас это более актуальное переживание. Мир прежним уже не будет. Для вынужденных релокантов точно.

Может быть это ощущение дома, каким оно было раньше, мы уже и не вернем. Даже если в будущем нам можно будет приезжать в Беларусь. Для меня, наверное, это так и есть.

Сейчас Яна потихоньку возвращается в профессию. Для этого ей нужны финансы. Помочь собрать необходимую сумму для бывшей политзаключенной, если для вас это безопасно, можно тут.